Лана Райберг - Лестница в небо или записки провинциалки
Со временем ребята научились лихо воровать в супермаркетах еду, выпивку и сигареты. Через четыре месяца неизвестности и изнурительных собеседований, более похожих на допросы, их стали распределять по странам. Игорь хотел остаться в Швеции и очень расстроился, что ему дали вид на жительство в Соединённые Штаты. Беженцам оплачивали билет на самолёт по выбору в любой город. После недолгого раздумья Игорь выбрал Майами. Знакомых у него в Америке нигде не было, а Майами чисто подсознательно вызывало положительные эмоции — там тепло и весело. Оказалось, что там слишком тепло, особенно летом, скучно и нет работы. Работу, как ни странно, он нашёл на телевидении — помощником оператора, а если без налёта поэзии, то мальчиком на побегушках. Игорь злился, ему было стыдно прислуживать, именно так он относился к своим обязанностям — приносить коллегам бутерброды и кофе из буфета, выполнять мелкие поручения, прибирать и подавать. Он хотел более квалифицированной работы, которую умел выполнять, и более высокой зарплаты. Потребовав этого у менеджера, Игорь тут же вылетел из киностудии. Уволили его быстро, вежливо и элегантно.
Пришлось садиться за баранку. Теперь незадачливый оператор вспоминал, как о высшем счастье, о своём пребывание на киностудии. Он рассказал, как со съёмочной бригадой он плавал на корабле в Карибском море, где они работали над сериалом, обещал показать фотографии, на которых он снят с известными американскими актёрами. Платили ему тогда всего пять долларов в час, но можно было бесплатно пить кофе и есть бутерброды, сколько душе угодно — всем этим бесперебойно снабжали съёмочную группу, и на питание ему не приходилось тратиться.
Сейчас в среднем он тоже зарабатывал пять долларов в час, но приходилось часами простаивать в ожидании клиентов, выискивать, где можно купить бензин и еду подешевле. Он мне рассказывал, как нагревается руль в машине, к которому можно дотронуться только, надев кожаные перчатки, как нечем дышать в раскалённой железной коробке, а кондиционер он включает только для клиентов, как в фанерную будку, служащую жильём, заползают разные тропические гады, а по ночам он слушает звуки ночи и клянёт себя, на чём свет стоит за глупые амбиции.
Игорь собирался приехать в Нью-Йорк на пару дней, чтобы развеяться и навестить друга. Он хотел встретиться со мной. Я звонила в агентство и просила замену на один день, но они не нашли свободной женщины. О том, чтобы уйти из дому, не могло быть и речи. В свой законный час я бы не уложилась — только дорога до дома Тамары и Николая занимала минут сорок. Стоит мне задержаться — и Айрын немедленно известит агентство, что хомматенда её бросила. Поочерёдно мне звонили то Игорь, то Николай, то Тамара — весёлые, оживлённые и хмельные. Они кричали: «Пошли на х. ты эту бабку! Подумаешь, никуда она не денется, поорёт и успокоится».
Я боялась, что меня уволят — всё-таки эта работа, связавшая меня невольным кодексом и обязательствами, позволяла подготовиться к светлому будущему.
Как никогда, я тяжело воспринимала добровольное заточение, обусловленное условиями контракта. Забыв о том, что за это заточение получаю неплохие деньги, которые складываю в кубышку, я невыносимо мучилась от пребывания в тюрьме, которую не имела права покинуть.
Вечером я устроилась у окна и с завистью и тоской наблюдала за жизнью соседского двора. Трудно поверить, что в небоскрёбно-стеклянно-мраморной столице мира сохранились такие патриархальные оазисы, где протекает тихая деревенская жизнь. Отгороженный от дома Айрын лишь крупноячеистой сеткой, соседский дом являл любопытным захламленный двор, полуразвалившийся сарай, недостроенный гараж, густоразросшиеся кусты неиндентифицированного растения, замурзанный деревянный стол и разнокалиберные пластиковые стулья, живописно разбросанные там и сям. Двор постепенно наполнился народом. Коренастые матроны в ярких платьях, стайка крикливых чумазых ребятишек, кряжистые мужики в белых рубашках, с загорелыми до черноты шеями и руками гомонили, таскали из дома блюда, разжигали мангал, визжали и прыгали. Вскоре потянуло дымом и запахло жареным мясом.
Я извертелась у узкого подоконника, втягивая в себя вкусные запахи. Так хотелось туда, в чужую компанию, во двор, под звёздное небо, есть мясо, пить вино и смеяться без причины. Просто потому, что ты молода, свободна и бездумно наслаждаешься Богом тебе отпущенным временем.
Свобода! Как мучительно я страдала без тебя, а обретя, не знала, что с тобою делать.
Веселье между тем набирало силу. Увели спать детей, а мужики продолжали пить, заметно хмелея. Голоса за окном крепчали и звенели — хриплые мужские и визгливые женские… Испанская посиделка до боли напоминала русскую — так же много пили и так же неистово веселились..
Уже Ханигман перебралась в спальню, а я всё сидела у окна, не зажигая света.
Игорю даже не пришлось швырять камешек в окно, я его увидела сразу, как только он вынырнул из темноты, белея светлой одеждой.
Трудно описать, как я ему обрадовалась. Это не была радость женщины, встретившей возлюбленного после долгого ожидания, это не была радость предвкушения приятного свидания. Подобное чувство я, помнится, испытывала лишь в детстве, когда мама приходила меня забирать вечером из детского сада.
Всё, закончен этот ужасный день среди противных дерущихся детей, равнодушной воспитательницы, ворчливой нянечки. Мама пришла! Родная, светлая, в ореоле кудряшек и вкусных запахов. Пора идти домой, крепко держась за надёжную мамину руку, зная, что тебя она защитит и окружит заботой и комфортом.
Это была радость от встречи единомышленника, человека, имеющего такой же, как и у тебя, опыт, и такие же проблемы, и пол его стоял на последнем месте.
Я не могла ни кокетничать, ни набивать себе цену — это было бы смешно. Пришёл человек, который принял участие в моей судьбе, выручил, не остался равнодушным к случайной попутчице. И какое мне дело до того, что он налысо брит, поминутно сплёвывает и повторяет: «Не ссы, сестрёнка, пробьёмся!»
На цыпочках, сдерживая рвущееся сердце, я спустилась по скрипучей лестнице вниз, ежесекундно молясь и заклиная, чтобы не разбудить могучую старуху. Отойти от дома я решительно отказалась, и мы с полчаса просидели на нижней ступеньке, взахлёб поверяя друг другу самое сокровенное.
С тех пор самой большой радостью для меня был приезд Игоря, который зачастил в Нью-Йорк. Мне почему-то хотелось надеяться, что приезжал он потому, что хотел видеть меня, а не в поисках работы по официальной версии.
Наступила чудесная для Нью-Йорка пора, осень. Моя первая американская осень. Спала удушающая жара, ранние вечера обогатились цветом и запахами. В однообразии зелени появились вкрапления красного, жёлтого и оранжевого. Прогулки с Ханигман превратились в приятное развлечение. Очевидно, при более холодной погоде она стала лучше себя чувствовать, и наш маршрут продлился до парка, с которого открывался вид на канал. Мы подолгу молча сидели на лавочке, созерцая воду, просвечивающую между деревьями и белые пароходы.
Старуха оставляла меня в покое. Она пожирала взглядом окружающее, заостряя внимание на любой мелочи, будь то пробегающая рядом белка, спланировавший с дерева коричневый лист, либо откормленные наглые голуби. Она шумно, со всхлипом, вдыхала свежий ветер, провожала взглядом каждый заблудившийся в листве солнечный лучик.
Я понимала, что она воспринимает каждый день как последний, но жалеть её не могла, мне казалось, что она никогда не умрёт.
Я же страстно мечтала о предложении руки и сердца, найдя Игоря привлекательным, надёжным, верным и не лишённым потенциала. Я мучительно ждала изменений в судьбе и дорожила каждым днём жизни.
«Молоко и сено! Вы думаете, друзья, что ещё много у нас будет молока и сена! Нет, это была лучшая ночь в нашей жизни!» И эту же мысль высказывает Булгаков устами бездарного поэта Рюхина, переживающего оскорбление прозревшего Ивана. Рюхин на рассвете прибывает в ресторан к Грибоедову, и, даже получивши стопку водки и рыбец, сокрушается о безвозвратно пропавшей ночи… Итак, на сегодняшний день у меня был один кандидат в мужья — Игорь, получивший недавно американское гражданство. Этим вечером мы все собирались на ужин у Тамары и Николая.
Я страшно волновалась и с утра не находила себе места. За Ханигман должна была приехать дочка, и она, уже нарумянившись и наведя толстым чёрным карандашом брови, наряженная в парадное синее в белый горох платье, сидела у окна.
Наконец, после долгих часов ожидания, загремел телефон. Мы вздрогнули и одновременно сорвались со своих мест, как спортсмены со старта. Ханигман, видя, что отстаёт, замахала руками, показывая, чтобы я не смела брать трубку.
Поговорив, она дала знак, что пора выходить. Я подхватила два пакета, свой и её, сложенный волкер, транспортировала это добро вниз и вернулась наверх, чтобы под локоток помочь спуститься пациентке. Дежурно расцеловалась с Саррой, дежурно отказавшись позволить себя подвезти, и осталась, наконец, одна.
